Жили мы как-то месяц в Монтевидео зимой и каждый день хотели вернуться домой потому что холодно снаружи холодно внутри холодно так, что хоть ляг и умри и жизнь идёт мимо в какой-то другой стране а в этой только холод да и тот во сне... мама, этот город не для жизни вообще мама, я попал в ледяную щель мама! я не могу столько пить... (и тут такое тадада-тадада-даааа ееееее и клац-клац-клац зубами)
+++ зима начинается весело: второй штормина за неделю: вчера опять овцы летали через дорогу, в горизонтальном ливне. ночью думала встать и затопить камин. но заленилась. ++ зато сейчас тепло, сейчас солнышко, +23, и словно никакого шквала и не было, ранний сентябрь на московские деньги. дорожные рабочие неспешно правят смытое покрытие, муниципальные озеленители снимают деревья с проводов. рай, как есть.
в этом блюзе такой сюжет, мама и он простой без затей он про любовь, от которой не мрут, мама, от которой рожают детей вот только к чему здесь такой широкий, как мир, мама, и такой высокий процент смертей?
я выжигала нараз этот город, мама и выгорала сама я выжигала и сердце, и душу, мама и остатки ума и теперь у меня впереди, мама, одна кромешная тьма. тутуту тутуту туууу...
мы танцевали всю ночь на краю, мама и умирали, любя да, ладно тут каждый вертел эту ночь на ую, мама и убивал, любя. а к утру внезапно нам стало понятно, мама: что каждый сам за себя.
от любви, говорят, не мрут, мама, от неё ещё как живут умирают только от смерти, мама, да и то не тут. а вот те, что молча подохли, мама, те, наверное, врут.
прилетит добрый доктор, мама и принесёт покурить он прилетит этот добрый доктор, мама и принесёт покурить он уже летит этот добрый доктор, мама он принесёт покурить он бесплатно покажет кино, мама очень смешное кино он нам бесплатно покажет кино, мама такое смешное кино он уже летит этот добрый доктор, мама и прямо с небес в окно он в холодильник положит, мама эскимо полкило чтоб было он в холодильник положит, мама эскимо полкило он уже летит этот добрый доктор, мама нам наконец свезло прилетит добрый доктор, мама и принесёт покурить он прилетит этот добрый доктор, мама и принесёт покурить. пусть он летит этот добрый доктор, мама принесёт покурить он самый добрый на свете волшебник, мама и он приходит раз в год этот сучий добрый предобрый волшебник, мама приходит всего раз в год а вчера они мне сказали, мама он может совсем не придёт
думаю, что жутчайшее мандельштамовское «Сохрани мою речь…» – это «Памятник», каким он и мог быть через сотню лет (без малого), построенный по тому же вектору – не оспаривай глупца, приемли равнодушно, будь послушна, милость к падшим в жестокий век… – и памятник нерукотворный будет сохранён: за смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. думаю, как из "любезен народу" прорастает "лишь бы только любили меня эти мёрзлые плахи".
думаю о том, что страна моего нынешнего обитания, Уругвай, – страна медленных плюшевых существ, мирных, нежных. пассионарии – они же нарастают, как жирок на втором, не то третьем поколении без войн и революций, а предыдущий слой в Южной Америке счищен разве что не до костей диктатурами семидесятых и восьмидесятых. и особенно сильно был обезжирен как раз Уругвай. подвижных людей ещё до недавнего времени по инерции выносило в Европу или хотя бы в Аргентину. даже сейчас молодые люди с зарядом внутренней ярости не залёживаются на местных пляжах. обычно я не жалуюсь на то, что тут практически все такие тормоза. оно же – условие той самой жизни, которую мы на местном суржике называем «транкильной». но порой даже меня побешивает и подёргивает. не привезли корм собаке, даже забыли сказать, что уже какое-то время не развозят по деревням, хотя заказ приняли. и вот я, конечно, теперь пишу про баррикады, широкий фронт и тупамару.
ещё думаю о том, что в стране моего нынешнего обитания всё и всегда с поправкой на ветер. и никогда на штиль. высокий, низкий, чужой...
тут в диалоге с другом всплыло, и я поймала себя на том, что почти детское чтение «Прогулок…» Терца выветрилось из головы с тех пор почти напрочь, вот до совсем уже потасканных «эротических ножек», а дальше – ну, какое-то в голове мельтешение и белый шум. открыла, устыдясь, освежить. и сквозь первые страницы совершенно неожиданно (не фигура речи, потому что ожидала как раз, ровно наоборот, порхания над текстом) продиралась почти мучительно. поняла к двадцатой, что меня отвлекают, а не развлекают, сбивают с толку неточные слова, примерное и приблизительное. и как-то очень захотелось позвать на помощь Лотмана, а то вязну же, тону и западаю, как литера на пишмашинке. потому что там, где у Лотмана, как привыкла, стоит название предмета, упомянут этикетный нюанс, указано издание и описан крой строго на нужный год – у Синявского финтифлюшки, женские штучки, амурная мимика и легкокрылое состояние духа. но тут до меня дошло. просто я неправильно читаю. вот не надо строго в строчку. со строчки Терц вспорхнёт, и не пришпилишь. а надо примерно вот так:
«случай на службе рока прячет его под покров спорадических совпадений, которые хотя и случаются с подозрительной точностью, достаточно мелки и капризны, чтобы не прибегая к метафизике, сойти за безответственное стечение обстоятельств».
думаю о том, как Арман, которому было уже под сотню лет, поехал в Марсель, где ставили его пьесу. и вот он туда поехал, работать, и там заболел. и вот ему плохо, его везут в больницу, делают анализы и что там положено, а он засыпает. и они хотят ему помочь, но он уже заснул, и уже всё не имеет смысла, потому что он уже не проснётся. а я узнаю об этом чуть менее, чем через год. и точно про себя знаю, что весь этот год я не помнила Армана Гатти. как не помнила Элен Шатлен, которая блуждает где-то нынче, счастливая, внутри себя. не помнила, как данность: как то, что всегда у меня было и совершенно точно всегда будет – Арман, гремящий из кабинета: "Заходи, девочка!" Элен, заказывающая круасан "маленькой несчастной собачке" водолазу Тао, театральный бар за углом, больничный сад при госпитале, где на руках Гатти умер его друг – Рене Шар, первый поэт, которого я попыталась переводить в своей жизни.
в ящике стола лежит ключ от их дома. это было разрешение, данное мне Арманом – приезжать в любое время, когда они есть и когда их нет.
вспомнила, как друг мой и старший товарищ художник NN, пьянь, пройдоха и талант, в конце девяностых зажил вдруг в таком лоснящемся довольстве, прямо жирно – стал писать фрейдов. Фрейд за столом, слушает ходаков, как Ильич, Фрейд смотрит прямо в глаза – мудро и по-доброму, Фрейд на прогулке среди… берёзок, Фрейд и… дети! Фрейд и заказчик, конечно, – психолог, специалист по семейным делам. они тогда объявились, как маслята после дождя, – кучно и по всем полянам. – а как напишешь им фрейдов, что делать будешь? – возьмусь за юнгов, – отвечает, разливает, раздаёт.
+++ Фрейд - тирли-тирли, Фрейд - дили-дили, Фрейд - ти-ти-ти, Фрейд - тики-тики, Фрейд - тики-рики, Фрейд - тюти-люти, Фрейд - тю-тю-тю! +++ я пытаюсь спеть Сорок Четыре Весёлых Чижа на Allegretto из седьмой симфонии Бетховена. это действительно очень смешно.
